Изысканный труп - Страница 6

Если б не душок Драммона и его мерзкие прикосновения, я бы слушал его слова как любовную поэзию.

Снова градусник в анусе.

– Кишечная температура поднимается, – зафиксировал Драммон, – из чего следует резкий скачок разложения тканей.

Затем послышался голос Уорнинга, молодой и тревожный:

– Худощавый, слабый парень. Как мог он убить двадцать три мужика?

– Они были не мужиками, а подростками-наркоманами. – Неправда, большинству было больше двадцати. – Панки, гомосексуалисты, торговавшие своим телом. Думаешь, с ними трудно справиться?

– Да, но когда они понимали, что сейчас умрут?.. – робко усомнился ассистент.

Опять ложь. Я всего лишь предлагал гостям выпить, а затем пополнял их бокалы, как любой хозяин. К несчастью, многие чувствовали приближение смерти; просто им было плевать.

Доктора сделали паузу, чтобы произвести какие-то записи. Я знал, что, когда они начнут снова, дело будет серьезным. Я читал о процедуре вскрытия. Они подойдут ко мне со скальпелем и сделают надрез в форме ипсилона: от каждой ключицы, соединяясь на грудине, и прямо вниз по животу до лобковой кости. Затем отодвинут ткань и взломают ребра, а потом достанут, взвесят и осмотрят мои органы. Я слышал, что внутренности людей после долгих изнурительных заболеваний выглядят так, будто внутри детонировала бомба. Но мои, конечно, еще тикали.

Когда они сложат все в мешочки и внесут в каталог, то останется только пройтись скальпелем по лицу, отпилить верх черепа и вытащить мозг. Его они положат в сосуд со спиртом, где ему предстоит мариноваться две недели, пока он не отвердеет для рассечения и анализа. Мозг начинает превращаться в кашу с момента наступления смерти, а к тому времени, как они закончат весь процесс, полагаю, я буду истинно мертвым.

Я напрягся, чтоб включить нервную систему, обрести контроль над мышцами и костями. Они казались неописуемо сложным сплетением, которым я забыл, как управлять, если вообще когда-либо знал. Я словно прошел через темный морской ил чувствительности и теперь давил на тонкую, но сильную мембрану, натянутую на поверхности.

– Начинаем вскрытие, – сказал Драммон.

Безупречное стальное лезвие погрузилось глубоко в левую грудную мышцу. Боль прорвала мембрану, точно электрошок пронеслась по нервам и вытянула меня обратно к жизни.

Веки резко открылись, встретив растерянные землистые глаза Драммона. Поднялась левая рука, схватила его за жидкие волосы и притянула ближе. Правая рука сжала скальпель и выкрутила инструмент из кисти врача. Лезвие плавно вышло из надреза на груди и прошлось по ладони Драммона, вспоров сначала желтую резиновую перчатку, а потом жирную плоть до самой кости. Я увидел, как открылся рот в изумлении или агонии, обнажив два ряда пожелтевших зубов, мясистую глотку, шершавый бледно-розовый язык.

Пока Драммон не начал действовать, я вытащил острие и воткнул его в один из этих землистых глаз или, если быть точней, насадил его голову на скальпель, словно на кол. На костяшки пальцев полилась горячая жидкость. Драммон навалился на меня, вогнав лезвие еще глубже в мозг. Я очнулся! Я жив! Я восхищался каждым ощущением и звуком: коротким щелчком, когда лопнуло глазное яблоко, сырой вонью, когда признал поражение сфинктер, паническим плачем, который, судя по всему, исходил от юного Уор-нинга.

Глазница сладострастно чмокнула, когда я извлекал скальпель. Я бы оставил его там – столь удобный режущий инструмент заслужил наслаждаться жертвой, – но мне было нужно оружие. Смогу ли я сесть на столе, подумал я и заметил, что уже сижу. Уорнинг пятился к двери. Он не должен сбежать.

Руки стали липкими от крови и глазной жидкости Драммона. Я прижал левую руку к сердцу, и она стала еще красней. Потом набрался храбрости посмотреть на рану. Кожа вокруг сморщилась и загнулась, как приоткрытые губы; кровь текла по голой груди и животу, пропитывая волосы на лобке, капая на пол. Я ткнул кисть, переполненную своей заразой, в Уорнинга. Он подался в сторону от меня – и от двери.

Я шел на него со скальпелем в одной руке, болезнью – в другой, и смотрел ему в глаза. За очками из тонких квадратных стекол в золотой оправе они были кристально-голубые. Шелковистые волосы цвета пшеницы коротко пострижены, как у маленького мальчика; лицо мягкое, словно масло. Он словно вышел из Йоркшира Джеймса Хэрриота; если бы не слюни на подбородке, Уорнинг напоминал бы вечно изумленного юного ученика сельского ветеринара, со стетоскопом на груди, с легким загаром, придающим кремовой коже бледно-розовый оттенок. Сладенький простой парнишка!

– Пожалуйста, господин Комптон... – захныкал он. – Я сам в некотором смысле фанат серийных убийц, понимаете, я никогда не настучу на вас...

Уорнинг наткнулся спиной на столик со сверкающими зажимами и распорками для костей. Столик с оглушающим звоном перевернулся. Ассистент, споткнувшийся и упавший на все эти инструменты, тщетно брыкался, когда я сорвал с его лица очки. Попытался укусить меня за руку, но лишь набил себе рот сгустком гноя. Я воткнул скальпель в его шею и разрезал ее до ключицы. Крепкое тело, словно у деревенского сынка, в судорогах билось подо мной.

Я повернул лезвие в горле. Руки Уорнинга поднялись, будто сами по себе, и слабо вцепились в мои. Я схватил его за красивые кукурузные волосы, местами почерневшие от крови, и ударил головой о распорку для костей. С характерным хрустом треснул череп, Уорнинг брыкнулся еще раз и замер.

Почти забытое, но знакомое сердцу возбуждение от веса провисшего тела на руках... от восторженного глянца полузакрытых глаз... онемевших пальцев, которые сначала подергиваются, а потом сворачиваются внутрь ладони... от сладкого лица, погруженного в пустой бесконечный сон. Мне всегда нравились блондины. У них кожа от природы молочная, поэтому на висках проступают нежно-синеватые вены, а пропитанные кровью волосы смотрятся как светлый шелк через рубиновое стекло.